Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, - Страница 64

Иду к стойке, беру нам еще по чашке кофе. Возвращаюсь к Олле. Усаживаюсь не напротив, а рядом: мне сейчас не лицо ее видеть нужно, а локтями соприкасаться, запах волос ощущать, вдыхать воздух, который она выдыхает. Это почему-то важно.

– И что же, – спрашиваю, – будет, когда закончится сентябрь?

– Не знаю, – шепчет она. – За ответом на такой вопрос не к гадалке ходить надо. Одна надежда, что ты сам мне об этом когда-нибудь поведаешь – если сбудешься.

77. Сома

В «Рамаяне» рассказывается, как Равана <…> приближается к обители Сомы, как он, скованный холодом луны, пускает стрелы в нее…

Нам обоим понятно, что такой диалог может завершиться только поспешным, молчаливым прощанием. Олла уходит; я задерживаюсь в кофейне лишь для того, чтобы дать ей возможность прокатиться по серому асфальту ослепительной алой капелькой, словно город поранился, забавляясь с остриями солнечных лучей. А потом гадалка смешивается с пестрым ручейком загорелых тел, пересекает улицу, на мгновение сливается с тенью огромного платана, заворачивает за угол и наконец исчезает из моей жизни.

Я ставлю на стол пустую чашку, прощаюсь со стариком и отправляюсь прямехонько в рекомендованный им караван-сарай для буржуев. Планы мои просты и невинны: принять душ и поспать еще пару часов. С похмелья на меня все действует как снотворное. Даже крепкий кофе и задушевные разговоры о суровой метафизической действительности.

Уладив немногочисленные формальности, запираюсь в гостиничном номере. Так и не добравшись ни до душа, ни даже до постели, падаю на ковер, перекатываюсь на бок, потом – на другой, валяюсь в ногах у тутошней мебели, с наслаждением вытягивая конечности, и судорожно, по-рыбьи зеваю. Засыпаю и лишь потом вспоминаю, что надо бы закрыть глаза. Но поздно, дело сделано, и я сплю, глядя на сочащуюся солнцем бледную штору. Это зрелище заменяет мне сновидения, а потому три часа спустя я просыпаюсь в прекрасной форме. Именно в такие минуты и следует переворачивать мир, если очень приспичило.

Но у меня на сегодняшний вечер совсем иные планы.

Иду в душ, одеваюсь, не потрудившись обсохнуть: куда бы я ни пошел, путь мой будет пролегать через настоящее пекло. К четырем часам пополудни в южном городе начинает плавиться асфальт, небо утрачивает цвет, а тени – очертания. Поэтому, добравшись до стойки дедушки Арно, я заказываю одну микроскопическую порцию кофе и три стакана ледяной воды. Первый выпиваю жадно, залпом, как пес, чудесным образом излечившийся от водобоязни. Вторым запиваю кофе. Третью порцию медленно цежу сквозь зубы, словно бы стараюсь запастись холодом впрок, промерзнуть – не до костей даже, до воспоминаний.

Как ни странно, мне это удается: последний глоток воды вызывает у меня легкий озноб. Довольный результатом, выхожу на улицу. Есть надежда, что первые полторы минуты скитаний по раскаленным тротуарам я как-нибудь выдержу.

В синем киоске с древней, давно уже утратившей актуальность, надписью «Союзпечать» покупаю карту города. Толстая женщина, помещенная внутри этой действующей мини-модели адского котла, вероятно, ведет свой род от саламандр: я руку обжег о прилавок, а ей – хоть бы хны…

Устроившись в тени облезлого платана, «бесстыдницы», как называли его местные старики в годы моего-чужого детства, определяю собственное местонахождение. Обнаруживаю, что ехать никуда не нужно: я почти в самом центре. До улицы Маяковского, по которой я твердо вознамерился прогуляться, рукой подать. Хорошая новость. Меньше всего мне хотелось бы сейчас помещать собственное белковое тело в доменную печь автомобиля, который все это время простоял на солнцепеке. Металл пока не начал капать на тротуар, но к тому явно шло.

Примерно уяснив маршрут, прячу карту в нагрудный карман. Поднимаюсь, иду по солнечной стороне улицы (а что делать, они обе – солнечные). Несколько кварталов спустя с удивлением понимаю, что так и не вспотел. Мне по-прежнему не жарко. Напротив, меня все еще знобит, как в кафе, после третьего стакана воды. Странная, но приятная несообразность. Возможно, мне досталось тело со встроенным кондиционером, а я, дурак, не заметил. Недооценил своего двойника. Он был парень не промах. Знал, что по-настоящему важно, а что – суета.

Задумавшись, сворачиваю на улицу Шевченко. У ступенек, ведущих в некое хтоническое заведение – не то подземелье гоблинов, не то просто пункт приема стеклотары, – толкутся измятые, нетрезвые богочеловеки. В прозрачных очах изнуренных жарой алкашей таятся такие бездны – куда уж нам, дешевым призракам, недоосуществившимся вероятностям…

Ирония моя была скорее защитного свойства: прежде я и правда высокомерно воротил рыло от человечьего мусора, но сейчас вдруг загривком почувствовал подлинность их скудного бытия, достоверность душевной муки, искренность бушующих здесь страстей. Содрогнулся, осознав, что никчемные пьянчужки нередко получаются из наилучшего человеческого материала, из великого обещания, которому не удалось сбыться. После этого, вероятно, включается программа самоистребления. Собственно, всякий человек – саморазрушающаяся конструкция, просто у этих ребят она работает в интенсивном режиме.

Мне хотелось не то плакать, не то молиться, но, разумеется, я не сделал ни того, ни другого. Лишь немного замедлил шаг, вглядываясь в одутловатые, бессмысленные лица. «Смотри и запоминай, – говорил я себе, – так выглядят люди, которым не удалось разбудить своих демонов. Которым не посчастливилось докричаться…»

Один из алкашей, грузный, сутулый, лысый, одетый в реликтовые джинсы и нечистую голубую майку, словно бы прочитал мои мысли и с ужасом отшатнулся, давая мне дорогу. Оступился, упал кверху брюхом, нелепо раскинув дряблые руки. Его товарищи сипло загоготали. Мне немного полегчало, и я отправился дальше.