Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, - Страница 88

– Понимаю.

Она недоверчиво смотрит на меня.

– Правда, правда, понимаю. Задница – это ничего, дело житейское, задница у всех есть, и всякий может быть застукан с нею наперевес. Но вот улыбка беззащитная, зайчик на руках, прочие сюси-пуси – срам, да и только! Никому не покажем, никогда, ни за что! Так?

– Примерно, – вздыхает Лидочка. – Что же получается? Мы хотим казаться хуже, чем мы есть?

– Да нет, пожалуй. Это не совсем точно. Ничего такого мы не «хотим». Просто стесняемся…

– Стесняемся не показаться хуже, чем мы есть, да?

– Вот. Это уже точная формулировка.

– Еще бы! Мы все как-то вдруг синхронно уяснили, что следует прикидываться умненькими, ироничными, расчетливыми, хладнокровными тварюшками. Но ведь… Мы не совсем такие?

– Мы совсем не такие, ясен пень. Мы – нежные, сентиментальные, чувствительные, недолговечные комочки органики. Мы – страшно сказать! – добрые и хорошие. Признаваться в этом чрезвычайно, неописуемо стыдно. Поэтому мы стараемся не выдать себя даже в мелочах. А совершив оплошность, сгораем со стыда, отворачиваемся к стене, губы – в кровь, зубы – в крошку. Непереносимо!

Ц

126. Цан-цзе

Имел четыре глаза <…> – символ особой прозорливости.

– Вы очень правильно говорите, – изумленно вздыхает Лидочка. – В точности, как я сама в глубине души всегда…

От полноты чувств она умолкает. А я иду на кухню варить новую порцию кофе. Не объяснять же девушке, что ей только что выпала чудесная возможность побеседовать с собой. Просто некоторые реплики озвучивались моими устами. Оказывается, я еще и это могу: быть идеальным собеседником. Помогать человеку договориться с самим собой. Забавная способность. Надо будет иметь ее в виду. А что касается фотоаппарата… Пожалуй, сейчас он мне не понадобится. Есть, оказывается, и иные способы переходить зыбкую, вертлявую границу между весьма условными понятиями «я» и «другой».

127. Цвицв

Нарты <…> пустили его в качестве стрелы из лука…

Лидочке после наших задушевных откровений, очевидно, стало неловко. Во всяком случае, она отказывается от кофе: дескать, и так уже всюду опоздала; забирает мои документы и поспешно прощается, избегая смотреть мне в глаза. Говорит, виза, скорее всего, будет дня через три. Вот и славно: три дня – это куда меньше, чем вечность. Пережду как-нибудь. Да и дело мне найдется.

За это самое дело и принимаюсь, как только закрылась дверь за моей гостьей. Включаю свой компьютер. Один за другим уничтожаю файлы – запароленные и обычные, все подряд. Стираю их, не читая. Все это, возможно, чрезвычайно интересные, но уже ненужные, излишние подробности. Мне, конечно, любопытно, но…

Но.

Обойдусь. Куда полезней помнить, что я не знаю о себе почти ничего. И иметь в виду, что всякая полезная информация почти сразу утрачивает актуальность. Все слишком быстро меняется: я… и не только я. Вообще все.

Недрогнувшей рукой очищаю «корзину». Где-то я слышал, будто даже такие, дважды уничтоженные, файлы поддаются восстановлению, но тут уж придется довериться судьбе, в надежде, что она не допустит к моему компьютеру мастера соответствующей квалификации. В любом случае, я не знаю, что еще можно сделать. Для меня, болвана необразованного, компьютер – просто очень удобная пишущая машинка. Не более того.

Следующим пунктом программы значится библиотека. С этим просто: рассовать свои сокровища по Вениным книжным полкам. Где тут мое имущество, где его – сам черт не разберет. Я – и то не разбираю, всего-то четверть часа спустя после завершения этого титанического труда.

Только толстый, тяжеленный двухтомник «Мифы народов мира» почему-то кладу в рюкзак. Объясняю себе, что книги исчерканы моими заметками, названия некоторых глав помечены карандашными подписями. Дескать, не стоит оставлять здесь столь явное свидетельство былых умственных усилий. Аргументация – из рук вон. Даже законченному идиоту вроде меня понятно, что следы карандаша можно стереть ластиком. Однако этого я не делаю. Знаю откуда-то, что тяжкий сей груз придется теперь повсюду таскать за собой. Чувствую, что так надо. Ну и ладно. Слушаю и повинуюсь. Наше дело солдатское. Нам, татарам…

Собственное смирение изумляет меня куда больше, чем прочие чудеса.

Вслед за неподъемными кирпичами в рюкзак отправляются кожаный мешочек с рунами, вырезанными на сушеных абрикосовых косточках, и ветхая самодельная карточная колода, испещренная многозначительными надписями. Поддаюсь искушению извлечь наугад одну карту и читаю: «То самое». Вполне сойдет за доброе предзнаменование. Чего ж мне еще?

Прочие бумаги рву на клочки и сжигаю, испытывая неописуемое, почти сладострастное облегчение. Вот теперь, кажется, все. Можно отправляться в путь. Идти, бежать, ехать – да хоть лететь! «Прежде чем стать человеком, я был стрелой», – откуда, интересно, я выцарапал эту фразу?

Не помню.

И черт с ней. Важно, что она растворилась в моей крови, химическая реакция уже началась, ее не обратишь вспять.

Не очень-то и хотелось…

128. Цекул

…у него были маленькие, поврежденные дымом глаза.

Повинуясь внезапному порыву, выхожу из дома. Неспешно пересекаю двор, бреду по опустевшему сумеречному городу, дышу неглубоко, но ритмично, гляжу не столько под ноги, сколько во тьму, притаившуюся в уголках моих собственных глаз. Диковинная, дурацкая авантюра: кажется, я стараюсь заснуть на ходу. Не очень-то понимаю, как такое возможно, но где наша не пропадала?

Правильно, нигде пока не пропадала, как ни странно. Глаза боятся, а руки делают. Меня гонит инстинкт, подобный силе, побуждающей младенцев отрывать от пола руки, вставать на рыхлые, мягкие ножки, пополнять ряды прямоходящих приматов – зачем-то. Поди спроси у такого малыша: «Зачем?» Он в лучшем случае загукает, слюни размажет по замурзанному подбородку и рухнет на попку, сбитый с толку сторонним вмешательством. Выходит, прав был Франк, дурацкий вопрос «Зачем?» на фиг не требуется. Он только мешает, отвлекает от дела. Вместо: «Зачем?» – спросим: «Как?» И тут же найдется ответ. Оказывается, если очень долго прикладывать неопределенные, но страстные усилия, рано или поздно обнаружишь, что все уже само получилось. Так бывает.